Много часов он гнал вспененного коня, пока тот
не пал. Тайджи с отчаянием оглянулся назад и увидел на темном окаеме
багровое зарево: пылал построенный им городок. Он долго смотрел на
отсветы, пока постепенно не погасли. Опустив голову, Алей тяжело побрел по
скользкой наледи в сторону ближайшего улуса. Он брел, трусливо озираясь,
как одинокий голодный волк. На душе было тоскливо и обидно: "Где его
всадники? Наверное, порубаны русскими!".
Тайджи угадал: многие из татарских наездников полегли под тяжелыми
русскими мечами, только несколько проворных и хитрых татар избежало
печальной участи. Они и принесли Кучуму скорбную весть о разгроме городка.
Доможиров допросил пленных, и те единодушно показали, что Кучум со
своим станом находится вверх по Иртышу, в двадцати днях пути от Тары.
Трогаться в дальний путь в зимнюю пору было опасно, и поход пришлось
отложить до весны.
В марте, когда стало пригревать солнце, Доможиров поставил отряд на
лыжи и двинулся в степь. Стрельцы неутомимо шли по новым местам. Они
замирили и присоединили новые татарские волости: Тереню, Любор и Барабу.
По дороге выжгли непокорный городок Тунус. Но ранняя весна и предстоящее
водополье сибирских рек помешали им добраться до кочевий Кучума. Доможиров
послал воеводе вестника: "Пришло расколье великое, и идти на лыжах было не
мочно". Однако на обратном пути Доможирову передались добровольно мать
Маметкула и ханский приближенный Чин-мурза с женой. Прослышав о походе,
они втроем, в сопровождении толпы слуг выехали навстречу русским.
Сам Кучум и на этот раз избежал опасности. Однако что можно поделать
беспомощный слепой старик? Русские воеводы всюду теснили его. Обширная
бескрайняя степь вдруг оказалась малой, и хану трудно было укрыться в ней.
Все дороги ему были преграждены, русские полонили всех вестников хана,
пробиравшихся поднимать волости, перехватывали караваны, которые тайком
шли к нему с товарами. Не скрываясь, они присылали смелых послов с
грамотами, в которых указывали на безнадежность дальнейшей борьбы. Кучум
на все предложения попрежнему гордо отвечал: "Пока я держу в руках клинок,
не поклонюсь русским!".
В ответ на обещанные милости, он в тысяча пятьсот девяносто седьмом
году написал грамоту, в которой угрозы перемешивались с мольбой жалкого
старика. Его вестник беспрепятственно доставил эту грамоту в Тару. Кучум с
пылкостью юнца излагал свои чувства и переживания, свои мольбы и желания.
Он писал бойко на татарском языке, и толмачи перевели его грамоту. Хан
извещал:
"Бог богат!
От вольного человека, от царя, боярам поклон, а слово то:
Что есте хотели со мною поговорити? Вам от государя своего, от белого
князя, о том указ есть ли? И будет указ есть - и мы поговорим, и его слово
приятно учиним.
А мое чилобитье то: прошу у великого князя, у белого царя, иртышского
берегу, да и у вас, у воевод бью челом, того ж прошу. Да токо ж вещей у
вас прошу, и вы из вещей хоть и одну дадите - и ваше слово будет истинно,
а будет не дадите - и слово ваше ложно.
А челобитье мое то: прошу Шаину, а те оба гостя, которых вы взяли -
ехали ко мне в послех и их вам бог сулил! И из тое посольские рухляди
одного вьюка конского прошу, очи у меня больны и с теми послы были зелья,
да и роспись тем зельям с ними ж была. И яз того прошу и только те три
вещи мне дадите - и слово ваше будет истинно!
И будет со мною похотите поговорити - и вы ко мне пришлите толмача
Богдана; а Союндюк приехал, великого князя, белого царя, очи видел; и яз
бы из его уст указ его услышал! И вы б его прислали: и будет те дела
правда - и вы прислали Бахтыураза, который ныне приехал.
А от Ермакова прихода и по ся места пытался есми встречно стояти! А
Сибирь не яз отдал: сами есте взяли!
И ныне попытаем мириться - либо будет на конце лучше!
А с ногами есмя - в соединеньи и только с обоих сторон станем: и
княжая казна шатнется!
И яз хочу правдою помириться, а для миру на всякое дело
снисходительство учиню"...
Кучум не хотел признаваться даже перед самим собой, что он давно не
властитель Сибири. Он все еще мнил себя ханом и повелителем. Ему,
одинокому старику, предлагали покой, а он добивался утерянного царства.
Грамота Кучума дошла до Москвы и попала в Посольский приказ. Думный
дьяк доложил обо всем царю Федору Иоанновичу. Тот молча, внимательно
выслушал ее и опечаленно покачал головой:
- Дух неспокойный, чего ждет он? Живет в скудости великой, яко казак
на перепутье, а гордыня одолела... Напиши, дьяк...
Кучуму было отписана грамота неделю спустя. Перечислив свои титулы,
царь писал:
"Послушай! Неужели ты думаешь, что ты мне страшен, что я не покорю
тебя, что рати у меня нехватит? Нет, много у меня воинской силы! Мне жаль
тебя: тебя щадя, не шлю я большой рати, а жду, пока ты сам явишься в
Москву, пред мои светлы очи. Ты знаешь сам, что над тобою сталось, и
сколько лет ты казаком кочуешь в поле, в трудах и нищете... а медлишь
покориться! Ты вспомни про Казань, про Астрахань: они сильнее Сибири были,
а покорились русскому царю. Ты ждешь чего? Друзья тебя оставили; два сына
в полону; Сибирь взята; ты изгнан; всюду на твоей земле другие города
построены; Сибирь вся под моей державой; я царь Сибири - а ты?.. Ты стал
казак, изгнанник, одинокий, оставлен всеми; жизнь твоя висит на волоске.
Одно лишь слово изреку я воеводам - и ты погиб! Но знай, что... я все
готов забыть, все твои вины, все неправды, готов на милость, готов излить
щедроты давнишнему врагу, рабу-ослушнику; но покорись, не вынуждай меня на
гневные веленья. Явись в Москву: захочешь мне служить и жить вместе с
детьми - останься, мне будет приятно, я награжу тебя и оделю богатством, я
дам тебе деревни, села, города, всего прилично с твоим саном. А не
захочешь при мне служить, задумаешь в Сибирь, опять на старое место -
пожалуй с богом! Я готов хоть и в Сибирь тебя отправить, готов пожаловать
тебе твой прежний юрт, сделаю тебя царем и честь тебе воздам как следует
царю Сибири... но прежде покорись и приезжай в Москву!"...
Долго шла грамота Федора Иоанновича до Кучума. Через
посланца-татарина, наконец, он получил ее. Хан долго рассматривал
непонятную вязь церковно-славянского языка, на котором дьяком была
написана грамота. Еще больше ему пришлось ждать толмача, который после
больших усилий перевел ее. Кучум сидел недвижим в середине шатра на
грязных, истрепанных подушках. Походил он на измученного неволей коршуна.
Когда толмач перевел грамоту, он подозвал его к себе, взял свиток, долго
вертел его в руках, потрогал красную восковую печать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201 202 203 204 205 206 207 208 209 210 211 212 213 214 215 216 217 218 219 220 221 222 223 224 225 226 227 228 229 230 231 232 233 234 235 236 237 238 239 240 241 242 243 244 245 246 247 248 249 250 251 252 253 254 255 256 257 258 259 260 261 262 263 264